Ярик всматривается в промозглую серость, провожая взглядом отца. Тот спешит на завод, в ночную, высоко подняв плечи и кутаясь в старый шерстяной, местами поеденный молью, шарф. Пытается спрятать уши от противного ветра, так и норовящего пальцами липкими забраться под воротник. Сотрясается от кашля периодически, Ярику отсюда уже не слышно, но он знает. Когда мужчина скрывается за углом соседней пятиэтажки, парень считает про себя до десяти и открывает форточку. Рассохшееся от старости дерево мерзко и протяжно скрипит, грозя развалиться прямо в руках, но никогда не разваливается. В кухню врывается холод, от которого в носу свербит сразу. Ярик снимает решетку вентиляции и достает из ниши помятую пачку сигарет. Его давний тайник, которым он так гордится.

Едкий дым дерет горло с первой затяжки, выдыхая, парень наблюдает, как сизые клубы растворяются в воздухе, не успев соединиться с густо-молочным туманом, уже начавшим медленно стекаться на улицы от стен домов, зияющих темными дырами оконных проемов. Некоторые квартиры давно лишились своих обитателей, и свет там больше не загорится. Это вам не столица, блядь, где на каждый квадратный метр найдется с пяток наследников, как только законный хозяин приказал долго жить. Голубев не знает наверняка, он там никогда не был, но из обрывков телепередач, что на фоне шелестят с экрана с помехами, сделал однажды именно такие выводы. Их город никому не нужен.

Сигаретная бумага треском отзывается на очередную затяжку. Если отец работает, значит, Ярик дома один, скрываться ему не от кого. Иначе получил бы уже ремня, несмотря на возраст, в их семье с этим строго. Отец не приемлет курение с тех самых пор, как матушка отошла в мир иной. Рак легких, сказал дядя Серега, местный фельдшер. Все, что ему оставалось – это беспомощно развести руками. В больнице не оказалось нужных лекарств и специалистов, в центр не повезли – мать не хотела, так и осталась до последнего вздоха на стареньком диване в гостиной, измученная болезнью, совершенно истощенная. Не хотела. Шестилетний Ярик, наматывая на кулак злые сопли, тогда никак не мог взять в толк, почему родители не борются, не делают то, что нужно, лишь бы мама поправилась. Теперь понимает, объяснение оказывается до чертиков простым. Отсюда не уезжают, а если и уезжают, то назад уже не возвращаются. У здешних жителей подсознательный блок: выедешь – можно не успеть обратно, а задерживаться никак нельзя, ни на одну сраную минуту – это известно каждому детсадовцу. Туман не выпустит тебя, не впустит обратно, сожрет. Риск этот никому не сдался, Ярик и сам уже давно не думает об отъезде, словно кто-то ластиком стер все подобные мысли, иногда только случается – накатывает на пару минут, и так же быстро забывается. Незачем оно все. 

Бабушку с дедом Голубев и вовсе не застал. Оба еще во времена Союза на заводе пахали в две смены. План выполняли, развивали промышленность. А как померли – так и не вспомнил никто ни их вклад, ни их самих. В этом городе в принципе долго жить не принято. Так и остались Ярик с отцом вдвоем, суровой своей мужской компанией.

Парень кидает взгляд на настенные часы. Восемнадцать сорок пять. Через пятнадцать минут густая пелена застелет все вокруг так, что до подоконников первых этажей не разобрать ничего, и улицы накроются мертвой тишиной. Даже уличные шавки, которых осталось не так много, только самые стойкие, трусцой разбредаются по подъездам и подвалам. Жалеют их, впускают. Никому не хочется утром ненароком наступить на голый вытянутый череп. И такое бывало, но чаще – ничего. Ничего не остается. Как не осталось от Димона, с которым Ярик еще в раннем детстве сидел на соседних горшках.

Он еще пару минут наблюдает за редкими торопливыми прохожими с высоты своего пятого этажа. Задержались где-то, видимо, спешат теперь. Но даже на их фоне внимание привлекает самая быстрая маленькая фигурка. Девчонка бежит так, словно за ней гонятся, спотыкается разок, едва не угодив коленками в лужу, вскакивает и снова бежит. Ярик следит за ней равнодушно, выбрасывает окурок и захлопывает форточку, красно-белые занавески отрезают его от внешнего мира. Малолетки вот так иногда засиживаются у подружек, а потом возле администрации появляются новые объявления с фотографиями. Пропал, мол, одет был в то-то, возраста такого-то, звонить вот по этому номеру, если есть информация. И родители рядом стоят с опухшими заплаканными рожами, каждый раз как будто надеются и впрямь найти, да только на самом деле всем ясно – домой их отпрыск уже никогда не придет.

Голубев и сам не так давно еще пренебрежительно кривился, когда слышал про комендантский час. Они в этом возрасте бессмертные все, их-то никогда не коснется. Ну и что, что рядом пачками пропадают. Не кривится больше после того, как год назад мусора с раннего утра в дверь постучались. Спрашивали, когда и где он видел в последний раз Дмитрия Славина. То был действительно последний.

Голубев тянется к старой плите, чтобы поставить чайник, когда из раздумий его в унисон мыслям вырывает стук в дверь. Ярик хмурится, он никого не ждет. Да и кого вообще можно ждать в такое время, когда все давно по домам сидят, но по ту сторону никак не унимаются. Он, сам не зная, зачем, одергивает свободную футболку на пару размеров больше на худых плечах и приоткрывает дверь, не снимая цепочки. Из открывшейся щели на него смотрят полубезумные огромные глаза.

- Ты совсем дура, что ли? Время видела? Или жить надоело? – вместо приветствия выдает Ярик, и складка между густых бровей становится еще глубже. Перед ним Анька, младшая сестра Димона. И судя по куртке, именно она несколько минут назад неслась напролом по улице. Так вот, выходит, куда спешила. – Чего тебе?

Они никогда особенно не общались. Так, виделись, конечно, когда Ярик приходил в гости к Славиным. Или она прибегала к брату на школьной перемене, чтобы на кого-то пожаловаться или что-нибудь рассказать. Когда друга не стало, Ярик уже учился в колледже, и все точки пересечения с Аней стерлись. Последний раз на похоронах ее видел, где чувствовал себя максимально неловко. Переминался с ноги на ногу, от слез чужих тошнило, а свои показать не мог – стыдно. Потом, конечно, пересекались еще, в их городе не пересекаться с кем-нибудь – невозможно, но только головой кивал и дальше спешил по своим делам. Как будто стремно было за то, что он вот, живой ходит, а ее брат – нет. И вот теперь Славина-младшая стоит на его пороге, запыхавшаяся, молчит.

Он открывает рот, чтобы повторить свой вопрос, но голос тонет в оглушительном вое сирены. Все, девятнадцать ноль ноль. Голубев только тяжело вздыхает, снимает цепочку и наконец открывает дверь полностью.

- Заходи давай, – бурчит и отходит на пару шагов, пропуская. Выгонять уже поздно, за чем бы она ни свалилась на его голову.

Под тусклый огонек лампы Ханджи заполняла бесконечные отчеты. "Эрвин, о, Стены, ты никогда не говорил, что у тебя столько работы", — думала Ханджи, стараясь четко писать. Усталость сковывала ее и глаза периодически слипались. Заставляя пошатываться и опускаться лицом на стол.
Приятное тяжелое покрывало легко на плечи.
— Спасибо, Моблит, — пробормотала Ханджи, чувствуя как слипаются глаза. Мужская рука сняла с переносицы очки в тонкой металлической оправе. Ханджи подложила руки под голову.
— Очкастая, тебе завтра надо сменить повязку и обработать рану, сгноишь ж, — мужской голос звучал где-то в отдалении. Только небольшое покалывание в области отсутствующего глаза вызывало неприятные чувства. Подождите, отсутствующего?
Ханджи резко распахнула глаза и откинулась на спинку стула, ощупывая пальцами лицо. Подушечка зацепилась за слой бинта. Шершавая ткань пахла антисептиками. Под ней покалывало кожу. Страшное озарение в этот момент опустилось на Ханджи. Заставляя слезам течь по лицу. Моблит был мертв. А с ними еще сотни людей.
14-й командир Разведкорпуса ненавидела себя за то, что заняла место другого человека.
_____
Ханджи заполняла очередные бумаги для Закклая. После освобождения Шинганшины и захвата особенного ценного пленника командующий словно с цепи сорвался, требуя с Ханджи все новых и новых документов. Но он даже не догадывался, что Леви и Ханджи намеренно укрывали от него кое-что. Это что-то были блокнотом в неприметной синей обложке. Он был спрятан под  грудой бумаг на столе. Совершенно неприметный.
В нем Ханджи вела записи допросов пленника. Записи, которые были известны только одному человеку — Леви. Кажется в Разведкорпусе больше не осталось людей, которым бы Ханджи могла верить как самой себе.
Перо скрипело и лист бумаги постепенно заполнялся текстом. Ханджи досадливо поморщилась, когда клякса растеклась по нижнему правому углу. Она скомкала лист и забросила его за спину. Помимо бесконечных отчетов приходилось решать вопросы со снабженцами. Из-за большого количества новобранцев нужно было определиться с количеством формы, нашивок и жалованием.
"Нужно обговорить с королевой и Закклаем вопрос повышения жалования рядовым. После того, что мы сделали они должны согласиться", — от рабочих мыслей Ханджи отвлекало свербение под ложечкой. Противное чувство скручивало внутренности и заставляло морщиться.
В полутемной просторной комнате, заставленной книгами, девушка чувствовала себя максимально неуютно. Она откинулась спиной в кресло, снимая очки и черную повязку, скрывающую розоватые рубцы.
Тяжелая дверь скрипнула и в кабинет зашел человек. После потери одного глаза плохое зрение Ханджи ухудшилось еще сильнее. Теперь она видела только слабые очертания.
— Леви? — спросила она, надевая очки. Перед Аккерманом она не испытывала смущения из-за шрама на лице. В конце концов вместе они видели некоторое дерьмо.
— Что-то случилось? Я думала ты занят нашим пленником.
В подземной тюрьме под круглосуточной охраной находился Звероподобный титан. И из-за его потенциальной опасности им приходилось держать его изувеченным. Иначе Зик (так он представился) мог превратиться в титана. И если первое время Ханджи испытывала определенную дозу удовольствия от происходящего, то со временем острота спала и осталась досада.
Стоило признать одно — чужеземцы лучше них знали титанов и технологии.
С другой стороны, у Разведкорпуса больше титанов. Но правильно ли они их применяют? Не повредило ли разделение сыворотки на способности титанов?

По мнению Адриана, время, после победы над Бражником, прошло слишком быстро. Он уже успел свыкнуться с тем, что его отец был самым опасным и сильным злодеем всего Парижа. Смог смириться и с тем, что жил под одной крышей с самым настоящим чудовищем. К такому привыкаешь далеко не сразу. Вот и он не смог, пока их отношения не стали налаживаться. И дело не в воспитании. Дело в том, что Габриель Агрест действительно исполнял больше роль монстра, чем отца собственного сына. Ещё бы чуть-чуть и Адриан покинул бы его, но нет: каким-то образом они смогли договориться, а Адриан дать второй шанс. И он ни о чём не жалел. Габриель Агрест всячески старался угодить единственному сыну, лишь бы тот был счастлив. Но был ли Адриан на самом деле счастлив?

Подростковая жизнь закончилась, когда ему исполнилось шестнадцать. Уже пол года минуло с тех пор, как они одержали победу над Бражиком. Уже полгода он не видел девушку в костюме божьей коровки. О Леди Баг практически ничего не было слышно: с уходом Бражника Париж перестал предоставлять угрозу в виде акуманизированных злодеев. Были и другие чудища, но для них находились свои герои. А он остался на втором плане. Но Адриан не жаловался: всё больше погружался в учебу. Он перестал быть моделью, несмотря на то, что до сих пор является лицом фирмы Агрест.

Что же касается его отношений с отцом, то, несмотря на уступки, Адриан все еще испытывал некоторую неуверенность. Он не знал, как чувствует себя по отношению к Габриелю, является ли он частью его жизни, или же всё это было просто маскарадом, который рано или поздно закончится. В душе Адриан чувствовал, что Габриель не совсем открыт ему, что между ними осталось множество нераскрытых тайн. Он не пытался этого скрывать, но вместо того, чтобы разговаривать с отцом на эту тему, он часто погружался в свои мысли и переживания, думая о своем мире и о себе.

Из дня в день Адриан понимал, что ему нужно быть открытыми своим отцу и давать ему шанс изменить свою жизнь. Он знал, что это будет трудно, но он также верил в то, что когда два человека открыты друг перед другом, они могут решить любые проблемы и преодолеть все трудности. И о прошлом они смогут рано или поздно забыть.

Вот он вновь стоит перед колледжем. Он не видел ни Леди Баг, не видел так же Маринетт. Та почему-то предпочитала держаться в стороне, а он еле успевал с нею поговорить. Он сам не понимает чего хочет от неё. Так же не понимает, что испытывает к ней. Она хорошая, но Леди Баг была его настоящей любовью, пускай и подростковой, но первой, несмотря на то, что он не видел её лица. А Маринетт просто была рядом. Всегда где-то рядом. Но даже она решила отдалиться от неё, когда Адриан отчаянно нуждался в друге и в поддержке.

— Маринетт, подожди, — нагоняет он после всех занятий. Спешит через весь коридор. Адриан прибывал в неплохом положении духа, пока не увидел её. А ведь когда-то они оба здоровались, могли разговаривать практически на любые темы. Так что же мешало сейчас? — Может, поговорим? Мне показалось, что ты меня избегаешь. Я тебя обидел? Мы не виделись уже очень давно. Я просто рад тебя видеть.

Весь мир может катиться в Бездну (или хуже - из неё), этот же самый мир может требовать какого угодно участия и окунать в какое угодно дерьмо. В любое время и по любому поводу, днём и ночью, людьми, нежитью и чем-то между - вообще без разницы. Оно в любом случае будет происходить, невзирая на желание или отсутствие такового вынужденных участников. Потому, в общем-то, да: весь мир может катиться в Бездну (или хуже - из неё), а место для передышки, вернее сказать, спиртосодержащих продуктов, в ней найдётся всегда. По крайней мере, Кайя Альберих способен буден выудить его даже во время пожара, потопа, ну и вообще куда спешить, если тебе уже крышка? Собственно, чем очевиднее подобное становилось и чем гуще становились краски, тем проще удавалось ему находить время и возможность выпить. Напиваться становилось труднее, потому что в этом всём вылазил да менялся и сам "Альберих", но то лишь неприятные условности, с которыми приходилось считаться. Разнообразия мира алкоголя это не отменяло, очень даже мотивируя взаимодействовать активнее и с большей сердобольностью. Необходимость собирать информацию, быть в курсе дел, поддерживать появившиеся связи и заводить новые - это всё также оставалось на столе; Орден, Дайнслейф, приветы из "Скептического" прошлого - всего на него одного слишком много, но неизменно недостаточно, чтобы отрезать от мира. И тем более - от бутылки.

Здесь бывало много незнакомых лиц: каждое из поселений Сумеру в той части, что покрыта зеленью, достаточно многолюдно. Это не маленький недо-населённый даже в столице Мондштадт, где все друг друга знали. И уж тем более не то место, где Кайя успел со всеми познакомиться, занимая третье - за отсутствием Варки, второе - официальное место в столице-стране. Нет, тут и людей больше, и странников, и группировок. Меньше разве что винограда и по-настоящему "тонких" напитков для ценителя, но заместо них имелась как привезённая и бывшая популярной продукция из породнившихся земель, так и местные специфические вещи. К счастью Кайи - немало среди этого исходило к любимым грибами Альбериха. К удивительному - многое из этого ещё недавно бегало, охотилось и кашляло отравой. Ну, справедливый цикл, понятный. Как и понятно то, что к разговорам в тавернах Кайя прислушивался, за людьми - профессионально, это давно стало частью его - следил-поглядывал, а там и вылавливал, кто ему или по нужде интересен, или просто субъективно симпатичен. Голова была слишком тяжелой и переполненной мрачными мыслями, тревогами и угнетавшими ощущениями, чтобы ограничивать себя ещё и в приятной - хотя бы глазу - компании. Ещё только это у Альбериха отнять и оставалось.

Сегодня тут достаточно многолюдно, одни человеки то и дело сменялись другими человеками, лишь несколько компаний засели тут надолго, заняв столы, издавая шум, гам и, в каком-то смысле, наполняя место жизнью и задавая атмосферу. О, это что в Мондщтадте, что здесь - неизменно. Смени декорации, подправь напитки, и едва ли между людьми найдётся сильная разница; не в подобных местах, куда ради чего бы не приходили - расслабления, побега, работы- всегда заканчивали одним и тем же. И Кайя гордо не являлся исключением.

В нём уже несколько бутылок местного лёгкого вина. Вечер ещё ранний, времени впереди - куча. Разве что местечко-то начало набиваться постепенно, коли дело шло к ночи. Вскоре свободных столов не осталось совсем, а помещение начало заполняться не только запахами людей и алкоголя, но ещё и кальянами разного сорта. Это всё слилось в нечто единое, потому каждый, кто попадал вовнутрь, сразу же оказывался в "другом мире", отрезанный от внешнего. Тут своя атмосфера, и, пожалуй, оно от Монштадта немного отличалось. Больше походило на затхлую галлюцинацию, но Альберих не против вовсе: у него все последние месяцы, особенно недели, походили на нескончаемый поток невесёлых и временами слишком психоделичных галлюцинаций, чтобы теперь возмущаться.

Чужие голоса заполняли пространство и создавали фон. Прежде, когда только пришёл, Кайя разговорился с несколькими людьми, но сейчас, увы, вошёл в свою частую стадию уединения среди круговорота жизни. Другие сидели компаниями или знакомились, подсаживались друг к другу и всё такое прочее, в то время как Кайя, во многом естественным образом похожий на какого-то артистичного сумерийца, чьи предки пришли откуда из Пустыни, так и не нашёл в себе мотивации к кому бы то ни было подсаживаться. Ни музыканты, ни девушки, ни базарные пьяницы, ни торговцы, с которыми полезно водиться - это всё уступало компании самого себя и бутылке; третьей. Слишком оно всё как-то оторвано, а Кайя ощущал себя парадоксально противоречиво: от приятного комфорта до почти физического отторжения своего тут нахождения. Блядство, тьфу.

Потому, приложившись к бутылке, он постарался игнорировать внутренний диалог, что здесь, в Сумеру, был навязчивее и громче, особенно после всей найденной информации, и формально направил внимание на наблюдение за одной из компаний, активно шумевших и говоривших ни о чём. Счастливчики, что сказать. Место продолжало не пустовать, в отличии от скамеек-подушек рядом и напротив Альбериха. Он также заказал кальян на корице, специях и чём-то ещё, чтобы отдаться медитативному процессу, если ни на что больше внутреннего ресурса неожиданно - ой ли, ага, конечно - не нашлось.

Впрочем, в какой-то момент появившаяся в помещении фигура отвлекла внимание от компании. Фигура одинокая и чем-то выбивавшаяся; обилием скоординированных цветов, что ли, или той внутренней сдавленностью, что (контрастом яркости)  появилась в этом задымлённом месте пьяниц вместе с ним? Без понятия. Тот пришёл один. Может, к кому-то на встречу. Может, как и Альберих, нет. В таком случай, опций у него не очень много: выберет, к кому подсесть, и если Кайя окажется наиболее подошедшей для того персоной, то выступать против не будет. У него третья бутылка наполовину пуста, у него кальян в руке, а мир кругом двигался к своей черте, но по-прежнему не закончился. Неплохой повод, чтобы отпраздновать. В том числе немой тишиной, лишь бы наливали. На последнее - "наливали" - у Кайи сегодня грандиозные планы, ибо чтобы перепить его думы и стресс - надо постараться. Сильно.

как вариант тут

Можжевеловая ветка сильно кололась. Гермиона аккуратно сдирала с неё плотные маленькие листья и складывала их в деревянную чашу с потрескавшимся краем и металлическими ручками по бокам. Вытащив очередную "иголку" из своего указательного пальца, волшебница тихонько прикусила место укола и обернулась на вошедшую слизеринку. Она не слышала шагов, но почувствовала знакомый вкусный винный аромат духов, который пробирался даже через запах жженных еловых веток. Вечерний визит оказался внезапным и заметно удивил гриффиндорку. Обычно в такое время её могли искать только Гарри и Рон. С другой стороны, с чего она взяла, что Пэнси её искала? Действительно.
— Я думала, что ты сегодня, как и все, пораньше ляжешь спать, чтобы завтра с утра отправиться в Хогсмид. — Пропущенное "привет" превращало их общение в более легкое, дружеское – то, чего сейчас ей так хотелось. Её пушистые волосы были убраны наверх в небрежный, хлипко державшийся на карандаше пучок, а рукава школьной рубашки были спешно закатаны до самых локтей. Бордовый галстук висел поверх сложенной на стуле мантии. Гермиона медленно опустила плечи и тихо вздохнула, лаконично завершая образ уставшей отличницы. В лабораторном классе по зельеваренью никого кроме них не было. Грейнджер как всегда училась до последнего допустимого часа, чтобы успеть под всем предметам и обязательно получить высокие баллы на экзаменах. Вот и сегодня она старалась сладить с довольно-таки непростым зельем, которое по инструкции варилось в определенные дни и лунные фазы. И если до пятого курса проблем с подобными задачами у неё особо не возникало, то во второй половине шестого года, кажется, её кто-то проклял или рецепты различных снадобий стали гораздо сложнее и более вымученные. Правда, сегодня с утра, когда её очередной шедевр чуть не взорвался прямо на занятии и профессор Снейп ядовито пошутил на счет её возможной близкой связи с Симусом Финниганом, который славился неприлично высоким умением взрывать всё вокруг, она решила, что необходимо усерднее вкладываться в эту темную, но определенно важную науку. Хотя, наверное, Гермиона просто устала, но признаться себе в этом казалось ей чем-то вроде постыдного проигрыша. Ведь Грейнджер не могла не справиться – это выходило за рамки её маленькой, местами крайне претенциозной в учебном плане Вселенной.
Проследив за взглядом Пэнси на свою разбитую правую коленку – да, на пути в аудиторию Гермиона успела споткнуться и театрально проехаться по каменной лестнице вниз – гриффиндорка покачала головой. – Знаю, ты, наверное, спросишь, почему у меня течет кровь и я ничего с эти не делаю, – снова посмотрев вниз, она усмехнулась, – а нет, уже не течет. Запеклась. – Где-то здесь промелькнула улыбка. – Просто я решила, что оно само пройдет и, видишь, прошло. – В маггловском мире раны не затягивались по мановению волшебной палочки или после использования каких-то магических мазей. Там, откуда она была родом, чаще всего раны и шрамы оставались с их обладателями на долгое время, а иногда навсегда. И вот так, глядя на порез или заживающий синяк, можно было какое-то время не забывать о том, что, к примеру, стоит иногда смотреть под ноги и не спешить, чтобы не свернуть себе шею или не угодить под проходящий мимо поезд. В общем, Гермиона вознамерилась себя проучить, но озвучивать спорный довод как-то не осмелилась. К тому же, ей пока не удалось научиться правильно распозновать взгляд Пэнси. Вообще, все эти дни, что прошли с тех пор, как кровавая лужа собралась и вернулась в тело Паркинсон, Грейнджер ловила себя на мысли, что что-то шло не так. В мире, между ними, между ними в мире. Она настолько уже привыкла опасаться змеиного факультета, что легкие беседы с Пэнс и заинтересованные взгляды от Тео немного пугали её. Конечно, вероятность того, что теперь её лояльность к Слизерину изменится, не обсуждалась – всё-таки, вряд ли они когда-то станут любить её лучшего друга и смогут принять её саму, а она в ответ простит им все их жуткие выпады и сквернословия. Но здесь появлялся иной вопрос: а нужна ли была ей любовь змей? Наверное, сейчас об этом не стоило задумываться. Поэтому Грейнджер весь этот месяц более-менее спокойно ходила в больничное крыло к сокурснице, не разделяя их на касты и факультеты (ведь искренне хотелось помочь). Приносила ей кислые и сладкие конфеты, тыквенный сок и даже пару раз объясняла домашнее задание, когда, к её удивлению, Пэнси задавала вопросы по учебе, а не колола её тонкими замечаниями по поводу Тео или непослушных кудрявых волос. Последнее особенно оказалось неприятным, потому что волосы почти не поддавались простым преображающим заклинаниям, а пользоваться чем-то более сложным не хотелось – она боялась переборщить в лоске и привлечь к себе тонну ненужного внимания.
— Кстати, у меня в сумке – для тебя вишневые леденцы. — В уставших ореховых глазах что-то промелькнуло. Кажется, это был интерес. — Ношу их уже который день, чтобы тебе отдать, но после твоего выздоровления мы как-то.. — Потерялись. Перестали видеться. Толком не разговаривали. Редко сталкивались в коридорах. Забыли дорогу друг к другу. Не совсем, правда, правда. Грейнджер сама сворачивала не в ту сторону, чтобы лишний раз не пересекаться со Слизерином, потому что ей оказалось страшновато вступать с ними в любые неучебные отношения. Да и учебные, честно говоря, давались ей с трудом, потому что каждый змей старался либо воспользоваться случаем и ничего не делать, либо всячески кусал её. Она, конечно, никогда не славилась тонкой душевной организацией, но эти паразиты так профессионально высасывали кровь, что работа с ними выматывала как нескончаемая экзаменационная неделя. Взять хотя бы Эдриана Пьюси – если ещё раз кто-нибудь из преподавателей поставит их в рабочую пару с длительностью в месяц, то Гермиона, скорее всего, впервые воспользуется запретным заклинанием и кого-нибудь убьёт (кого-нибудь с зеленым галстуком).
Грейнджер собиралась сказать что-то ещё, чтобы как-то разбавить повисшую паузу, но гора можжевеловых иголок внезапно воспламенилась, оставив после себя лишь едва заметный пепел. И мысли о паузе, неуместности её замечаний и прочим сгорели вместе с возможностью доделать зелье этим вечером. А, значит, опять придется ждать правильную фазу луны. Твою ж мать!
— ... Кажется, я действительно переобщалась с Симусом. — Они как раз недавно вместе писали эссе по ненавистной астрономии. Может, ей стоило сходить к мадам Помфри и попросить какой-нибудь восстанавливающий силы эликсир? Или хотя бы вина. В больничном крыле наверняка имелось отличное вино.
Гермиона опустила ладонь на холодный каменный стол позади себя и сразу же оперлась на него поясницей. — Как ты? — Вопрос вырвался сам по себе: прямой, понятный и теперь укутанный в стойкий запах сгоревшего можжевельника.

Нью-Йорк!

Лучший из городов, обитель пороков, куда съезжаются люди со всех уголков мира. Нью-Йорк, полный достопримечательностей и открытий, отсылок на культовые фильмы, где цыпочки в барах совсем другого уровня, да и сами бары, на самом-то деле, совсем, совсем другого уровня. Жизнь на скорости и недосягаемой высоте, совершенно отличающаяся от практически всей остальной страны. Я был счастлив туда попасть.

Ладно, возможно, я слишком восторженный, но для того, кто всю жизнь мотался по маленьким городкам Америки и ночевал в мотелях, перспектива приключений большого города была настолько захватывающей, что буквально жгла горло. Я отдавал себе отчет, что и работать на таких расстояниях и высотах будет куда сложнее, чем при обычных обстоятельствах, но и сами обстоятельства нельзя было назвать стандартными: отец сказал, что на этот раз мы ищем кое-кого, и это означало сразу несколько вещей. Во-первых, это будет не обычная охота за монстром. Во-вторых, возможно отец все же решил раскрыть хотя бы какой-то из своих секретов в бесконечных поисках убийцы мамы. Он никогда ничего не рассказывал, а я, будучи хорошим сыном, не задавал вопросов, и просто ждал момента, когда он сам расскажет нам обо всем. И эти поиски кого-то по имени Джон Ди должны были здорово приблизить нас к окончательной разгадке - отец обмолвился об этом пару раз, чем заставлял меня удерживаться изо всех сил, чтобы не начать скакать как бешеная псина. Стоит ли говорить, сколько еще мыслей за собой цепляла эта единственная? Да их дохренища было.

Не то, чтобы я всерьез задумывался о том, что как только мы найдем этого чувака, вся охота разом закончится - нет, это бред полный. Он - всего лишь зацепки, никак не конечная наша цель. Да и окончание охоты, если честно, по прошествии лет стало звучит как-то бредово, как оксюморон какой-то. Охота не может кончиться. В мире столько тварей, которые убивают других людей, разве этому когда-нибудь будет конец? Да и мы, ни дня не жившие нормально, разве сможем когда-нибудь существовать в плоскости этой самой нормальности, зная, что именно обитает в тенях, готовое затаиться, чтобы схватить очередную жертву?

Неважно, каким будет ответ на этот вопрос, задаваться им нет никакого смысла. По крайней мере, прямо сейчас: мы пока только едем в Нью-Йорк, и у меня от предвкушения аж колени зудят. Сколько всего там нас ждет! Быстро разберемся - и можно будет сплавать к Статуе Свободы, потаскаться на Таймс Сквер, еще что-нибудь найти. У отца хорошее настроение, и мы обсуждаем это до посинения, пока не переходим круг на десятый и не выдыхаемся окончательно, и когда я, окончательно расслабленный, перевожу взгляд на окно, он обращается к Сэмми.

И тут, конечно, ни о каком расслаблении быть не может.

В последние годы они часто цапались - если в детстве мой младший брат был хотя бы немного вменяемым, то чем старше становился, тем сильнее слетал с катушек. Отцу это не нравилось, а я далеко не всегда мог его остановить, упрямый Сэм отказывался слушать даже меня, хотя раньше это всегда срабатывало. Сейчас все крутилось вокруг дурацкого аттестата, который, по моему скромному мнению, вообще нахрен не нужен был. Я бы и про школу сказал, но тогда отец точно расстроится и вломит. Хотя с первым пунктом Сэмми справляется довольно быстро, как будто всю дорогу только и делал что копил в себе злость, чтобы вылить сейчас на отца. Я устало потер лоб, зная, что эта перепалка закончится только когда все ее участники выдохнутся или если у Сэма опять включится эта игнор-система, к помощи которой он в последнее время прибегал все чаще.

Почему все не могло быть как раньше? Почему Сэма внезапно перестало все устраивать? Я знал о его желании поступить в гребаный колледж, и вообще не понимал, зачем ему это сдалось. Отец впрочем тоже. Когда градус их диалога стал выше, а отец заявил, что я тоже остался без выпускного, я всплеснул руками.

- Эй, я получил аттестат! - как я и сказал, совершенно бесполезная бумажка. Валялась где-то в глубине багажника или вообще потерялась кучу миль назад. Кому какое дело?

В итоге, конечно, настроение стараниями Сэма было полностью испорчено, и отец, остановившись у очередной заправки, вышел и хлопнул дверью так, что стекла задребезжали. Я мысленно пожалел бедную Детку и провел пальцами по дверце.

- Ну и начерта было все портить? - спросил я, не оборачиваясь и заранее зная, что это бессмысленно. Мой брат перестал меня слушать уже пару лет как, но я не переставал пытаться - и помирить их, и вообще. - Мы напали на важный след, Сэмми. Ты же знаешь, что нам надо было ехать.

Белобог гудит теперь совсем по-другому; на его глазах город распускается, открывается, дышит — и осторожно пробует воды свежеобретённой свободы. Экипаж Экспресса вихрем пронёсся по Ярило-6, оставив местных самим разбираться с их внутренними проблемами, и Сампо приветствует изменения и хаос, последовавший за ними, с распростёртыми объятиями.

Не без удовольствия он смотрит, как день за днём всё больше камнеградцев осваиваются на поверхности, а доблестные стражи всё отчётливее понимают, куда именно они попали — и что именно им тут предстоит сделать. И он, разумеется, рад помочь — от чистого сердца, правда — будь то предоставить небольшой путеводитель по интересным местам надмирья или посодействовать налаживанию добрых отношений между стражами и их новыми подопечными, пока что всё ещё основанные на взаимном недоверии, помешанном с неприязнью.

Всё это ему исключительно на руку, и он как никогда старательно жонглирует делами то тут, то там, предвосхищая и создавая новые ниши самостоятельно. Он весь состоит из улыбок и тягучей, неотвратимой доброжелательности — такой, что под иллюзией лёгкости мёртвой хваткой держит тебя за горло.

Сампо Коски, ваш любимый проводник по лучшим местам города. Сампо Коски, ваш покорный слуга и мостик между мирами. Сампо Коски, ваш–

Всё это его исключительно утомляет. Он играет роль самого лучшего мальчика подземья так хорошо и так убедительно, что даже некоторые стражи в нём души не чают, пока он мысленно закатывает глаза, параллельно уверяя их в том, как он просто хочет, чтобы все плодотворно сотрудничали и жили в мире — и как теперь всё непременно будет по-другому.

Он бы сказал, что не знает, почему они так верят ему, но он хороший актёр, а люди упорно хотят быть уверенными в чужой способности встать на путь истинный — и иметь возможность похлопать самих себя по плечу за то, что приложили к этому руку.

Спасибо, что выбрали нас. С нетерпением ждём вас снова.

Как бы он ни убеждал себя, что нужно всего лишь пережить этот переходный период, а дальше всё снова пойдёт по накатанной, ему бесконечно, неизбежно скучно — настолько, что он почти подумывает сделать какую-нибудь глупость, нарваться на неприятности — но не может позволить себе потерять весь этот мучительно достигнутый прогресс. Вместо этого Сампо всё чаще оказывается в закрытых зонах — и реликвии играют в этом уже далеко не первую роль, уступая дурному азарту, с которым он раз за разом шинкует очередное порождение фрагментума.

А потом всё встаёт на свои места.

Он сначала даже не до конца понимает, что перед ним; потрёпанный листок бумаги, немного кривовато приклеенный к стене, громко кричит «Разыскивается», но вместо реалистичной картинки с него смотрит удивительно наивная карикатура — вот только это не чья-то шутка, а официальная бумага стражи. Он застывает на месте, всматриваясь в чудо изобразительного искусства напротив — сходство настолько феноменальное, что Сампо не знает, как и реагировать.

Он не может сдержать смеха; он фотографируется на его фоне для истории, а потом бережно снимает плакат со стены — и делает своей миссией найти ещё. Запоздало он вспоминает, что Келус говорил что-то о них, когда Экспресс ещё был тут, но это первый раз, когда Сампо видит этот шедевр собственными глазами.

Есть только один человек, которому позволено было бы повесить на стены славного Белобога что-то подобное. Тот, кому никто не смеет возразить — а также чуть ли не самый главный поклонник Сампо Коски в городе.

Даже жаль, что они так давно не встречались — воистину, солнце на Ярило не всем светит одинаково, и золотой капитан Белобога будто бы совсем забыл о его существовании, хотя раньше не проходило и недели без его настойчивых попыток познакомиться поближе.

Страшно подумать, но Сампо почти что скучает по очаровательным попыткам его арестовать — и значит, кажется, планировать их новую встречу ему придётся самому.

Чего только не сделаешь, чтобы испытать что-то помимо неизбывной тоски. Даже если ради этого нужно рискнуть арестом на аудиенции у самого Гепарда Ландау.

Сампо ловит его в мимолётный перерыв, терпеливо выждав, пока тот останется один — он же, прямо дело, не монстр, чтобы обсуждать деликатные творческие вопросы при любопытных подчинённых, да и без того он встречается с ними куда чаще, чем хотелось бы. То ли дело Гепард с его вечной серьёзностью и идеально прямой спиной — Сампо хочется забраться ему под кожу, лишь бы посмотреть, есть ли за этими холодными глазами хоть что-то живое.

Кто знает, может, в его руках наконец-то оказался долгожданный ключ.

— Вы совсем позабыли меня, капитан Ландау, — нараспев произносит он с наигранной обидой, крутя в руках свёрнутый в трубочку плакат. Вокруг них ни души, и Сампо намерен использовать каждую секунду этой редкой удачи, готовый скрыться в любой момент — но не раньше, чем проведёт свой маленький эксперимент. — Неужели настолько, что даже мой образ стёрся из вашей памяти? Должен признаться, я оскорблён в лучших чувствах — ведь я был уверен, что наша с вами связь куда крепче этого.