Закрой глаза.
Голос отражается эхом, проникает глубоко в воспоминания, теплые и нежные, едва-едва, почти незаметные, зарытые глубоко и спрятанные в запертый на ржавый ключ сундук.
Голос смешивается с другими и отзывается внутри какофонией, холодной рекой заливает легкие, не дает дышать; и кажется — сейчас задохнешься. Но паника не возвращается. Её никогда и не было, только осознание.
Отрезвляющее.
Желание пойти наперекор, нарушить приказ и не закрывать глаза слишком сильное, до жжения в легких; хочется увидеть, почувствовать, впитать в себя то что скрывали, принадлежащее ей по праву рождения, отнятое и заброшенное в пыльный чулан как простую безделушку.
Не играй с ней!
На ощупь палочка кажется едва холодной. Пальцы покалывает, а сердце, кажется, сейчас выпрыгнет из груди — бьется о ребра с глухим звуком. Слишком тесно в этом мирке спрятанном от чужих глаз.
Подушечки пальцев скользят по завораживающему узору.
Гестия слышит только биение своего сердца.
А затем в уши ввинчивается резкий звук — это кричит мама; её едва кровоточащие губы искусаны больше обычного, лицо бледно, словно перед ней призрак а не родная дочь.
Отняли.
Вырвали, оставляя нервы покачиваться на едва ощутимом ветру.
Палочка выскальзывает резко, Гестия не успевает даже сжать ладонь чтобы защитить это сокровище, находку которая пылилась среди ненужных вещей с тех пор как они переехали в этот дом.
Обиженно сопит, пытается оправдаться, но мать словно и не слушает, отвечает неприязнью, почти ненавистью, пожаром отражающимся в глазах матери.
Гестия отвечает: кричит, обдает холодом, дыханием замораживающим, в корни волос проникающим. А затем выбегает из комнаты.
Подальше от неё.
Так же, как и отец.
Родители часто спорили. Когда думали что дочери нет дома, когда переходили на шепот и плевались друг в друга почти ядом, когда надеялись что не услышит. После этого отец обычно уходил, не в силах продолжать, а мама делала вид, словно ничего не произошло.
Долго скрывать не получится. Она вправе знать.
Ничего необычного. Никаких тайн, Гестия, просто мама с папой не сходятся во мнении насчет незначительного пустяка.
Одной не стоящей внимания глупости.
Но трещину, которая легла между ними, нельзя было перешагнуть вот так просто, нельзя было отмахнуться и забыть; чтобы затем просто похоронить её под горой старого мусора.
В итоге трещина расширилась, затянула в себя еще и Гестию.
Слишком много тайн и недомолвок, слишком много отчужденности. Словно стоит коснуться своей дочери и запаршивеешь.
Чумная, не иначе.
Хлопнула дверь. Громко, показательно, с вызовом.
Отец ушел, растворился в ночном воздухе, прошел сквозь пальцы словно туманная дымка.
Гестия слушала их затаив дыхание, в ужасе от того что может узнать, от того что её застукают и закончат разговор.
А затем вернулась к себе, сделала вид что спит.
Вскоре почувствовала на волосах ладонь матери и дрожащий голос, впивающийся в кожу тысячью иголок.
Она думает, им нужно уехать. Сейчас. Незамедлительно.
А как же отец?
Никаких вопросов и возражений.
Собирайся!
Погасили свет, заперли входную дверь и уехали.
Из дома а затем и Шотландии.
Она сбежала в ужасе, стараясь спрятаться, зарыться в нору как можно глубже, отсечь все воспоминания вместе с прошлым, вырвать их с корнем и сжечь.
Говорила — чтобы начать всё с чистого листа. Убеждала дочь и себя, полушепотом, сухим, без эмоций голосом.
Но тогда стоило оставить дочь вместе с отцом, открыть все тайны, сломать и выбросить палочку, которую так оберегала, которую взяла вместе с собой; и всё что мать старалась похоронить — отправилось вслед за ними, на самом дне чемодана, любовно завернутое в тряпочку.
Ничего не изменилось, только отца не было рядом.
Не связанного с дочерью кровью.
Настоящего отца Гестия и не знала — он  погиб когда она еще и не родилась, и вместе с ним стерлось нечто, связывающее мать с её миром — она спряталась от него, закрылась, но не смогла сбежать.
Встретила мужчину. Кажется, даже полюбила.
Тоже волшебника.
Но не рассказывала Гестии о настоящем, запрещала колдовать в их доме. Словно старалась вырезать даже сам воздух, в котором до последнего плавало волшебство.
Верни! Это моё!
Гестия дрожит: от переполняющей злости, от обиды которая норовит выскользнуть унизительными слезами. Она не знает что у неё отняли, но чувствует — так сильно, словно вот оно, под сердцем, можно коснуться, прижать к себе и никогда больше не выпускать из едва холодных пальцев.
Семью, отца и нечто, дарованное по праву рождения. Нечто, о чем она должна была знать.
Гестия вцепилась пальцами в обрывки знаний, подслушанных разговоров за столом; в воспоминания оставшиеся с раннего детства. И требовала.
И когда снова наткнулась на палочку — мама разозлилась.
Звонкой пощечиной.
Они переезжали с места на место, меняя школы, работу, сменяя знакомые лица совершенными незнакомцами.
Всё дальше и дальше, до тех пор, пока не захлебнулись ледяной водой, съезжая с моста в реку.
Она проникла внутрь, залила легкие, отзывалась всё нарастающим жжением.
Не смотри
Гестия не послушала. Пошла наперекор.
И до тех пор пока в глазах не потемнело — видела перед собой только стихию, забирающую обе жизни.
Очнулась она на больничной койке, в окружении врачей, в глазах которых читалась жалость.
Они говорили, и кажется задавали вопросы, ждали ответа,  — губы шевелились, но звука не было, только белый шум, помехи, которые не разобрать.
У неё шок
Она отвечала безучастным, почти пустым взглядом.
Возвращалась раз за разом в то самое мгновение, когда отвращение в глазах матери всего на секунду сменилось тревогой и волнением.
Кажется, мама сдалась, перестала бороться, не хотела чтобы дочь видела её такой. Но Гестия не закрыла глаза, гордость и обида не позволили. Вцепились мертвой хваткой в веки, заставляя наблюдать как вытекает из матери жизнь.
Хотелось кричать, но воздуха не хватало.
Секреты ушли вместе с ней. Забылись, потерялись на дне реки, зарылись глубоко в песок и ил, скользкий и склизкий.
С ней всё хорошо, говорят врачи.
Только никто не вернулся. Не с кем было связаться. И фамилия уже другая, чужая страна.
Гестия не спорила когда её отдали приемной семье. Кажется, вообще ничего не сказала. Молчала всю дорогу “домой”, зарываясь с головой в эти воспоминания, во всё что с ней случилось, не отпуская и не закрывая глаза, не отворачиваясь.
Ей выделили комнату, улыбнулись тепло, стараясь согреть.
Скоро будет ужин. Джин испекла чудесный пирог с черникой. Присоединяйся если захочешь…
Нужно время. В конце концов она потеряла родителей.
Но кажется, она уже отпустила. По крайней мере, надеялась, перебирая одну мысль за другой словно они весили больше положенного, пробуя их на язык.
Распахнула окно, и сразу же начала раскладывать вещи, делая этот дом своим.
Вкус пирога она почувствовала слабо.
Но вцепилась в свою новую жизнь крепко, побелевшими пальцами вцепилась в вилку, стараясь понять почему он такой безвкусный, не желая отпускать.
Люди, пожелавшие стать родителями, но не получившие своего ребенка, были рядом, держались за руки.
А перед глазами хлопает дверь; через щели проникает ледяная вода, заливает дом, гасит свет, отнимает всё.
И уже кажется не спросить что от неё прятали.
Всего год с новой семьей. Год, за который Гестия старалась отпустить, раз за разом просыпаясь ночью, распахивая окно и стараясь закрыться от мыслей, которых было слишком много.
На одиннадцатый день рождения она получила письмо.
На бумаге оттеснены четыре герба, внутри — летящий, выверенный почерк профессора МакГонагалл.
Кажется, на этой бумаге спрятано нечто, кусочек пазла.
И женщина, доставившая это письмо, — еще один кусочек. Как и взгляд, оценивающий, раздирающий кожу.
Гестия снова чувствует под подушечками пальцев с любовью вырезанное дерево, чувствует, как нечто встает на место когда она впервые берет в руки свою собственную волшебную палочку. Скользит по всей длине, перебирает пальцами; жадно, с опаской, словно сейчас вылетит из рук, окажется в чужих.
Гул толпы за окном почти стихает, этот момент — интимный, и даже мастер исчез. Она опять слышит голос матери, почти чувствует, как тянут древесину из рук, как ухает куда-то вниз сердце в страхе снова потерять, упустить.
Но рядом нет никого, кто посмел бы отнять её снова. Она не позволит. Вцепится зубами в плоть и будет рвать до белеющих костей.
И она погружается в этот мир, позволяет ему затянуть себя так глубоко, что и не вырваться. Она и не пытается. Зарывается в книги, поглощая информацию, жадно, требуя еще и еще. Словно пыталась наверстать.
И вот уже стоит перед распределяющей шляпой, в толпе таких же первогодок. Наблюдает за тем как с трепетом они опускаются на стул и ожидают вердикта. А когда приходит её очередь, когда властным голосом называют имя — не нервничает, даже не дрожит от предвкушения, наслаждаясь этим спокойствием, словно всё так и должно быть. Всё правильно.
Слизерин.
Кажется, Гестия Грейнджер — зазнайка, так еще и гордая к тому же.
Она знает как можно задеть. И отвечает в два раза больнее. Движения палочки плавные, словно она не пару лет держит её в руке, но — целую жизнь.
Может быть, тогда, ей стоило поговорить с отцом самостоятельно, стоило окликнуть его до того как закрылась дверь, потребовать ответа вместо того чтобы ждать, вместо того чтобы впитывать в себя всю желчь их с мамой отношений и надеяться, что однажды всё будет хорошо, что однажды за семейным столом раскроют все тайны и родители перестанут избегать дочь. Будут честны.
Возможно, стоило вцепиться в палочку матери, направить на неё, не позволить отнять; не смотреть в глаза чтобы не видеть презрения.
Она держит крепко — и уже не отпустит.

Гул фабрики закладывал уши, обдавал жаром плавленного металла и отбрасывал резкие лиловые тени, в полутьме, подбирающейся со стены. Но стол его был освещен ярко, узкая длинная лампа, в которой напряжно гудели несколько ламп накаливания, отбрасывала болезненно-белый свет на чуть пожелтевшие листы с чертежами, кое где вымазанные желтоватыми пятнами машинного масла. Его работа шла медленно, кропотливо. Заточенный по-чертежному карандаш, размашисто, так что грифель выступал вперед на добрые три сантиметра, оставлял на бумаге прямые линии. В его кабинете карандаш был куда как более лучшим инструментом, чем любой изограф, чья тушь под давлением сырости быстро растечется и зальет все сероватыми разводами. В этой дыре сырость — дело привычное, не смотря на всеобъемлющий жар, никогда в печах не стихающий. На самом деле, жер был одной из причин все той же сырости, конденсата и постоянного пара, гуляющего между цехами и по коридорам, оседая на коже каплями пота и одышкой с металлическим привкусом.
Герцог, вытирая накрахмаленным платочком свой широкий лоб и сразу несколько своих подбородков, постоянно охал, что на фабрике стоит духота столь болезненная, что может подвергнуть коррозии не только стены и так шаткого лифта, но и его излюбленных творений. При этом торгаш улыбался столь мило, что зубы сводило — догадывается о чем-то, сука. Обязательно попросит что-нибудь за молчание, не сейчас, но когда цена взлетит за это в несколько раз, когда действительно придет время. Он не знал, в какую игру играет Герцог, знал только, что верность его матери под сомнением, коль он все еще ничего не растрепал, возможно, он даже был на нее обижен, что, нося для себя столь громкий титул, не имел настоящей власти, а может и наоборот, радовался этому. Как ни крути, а он был самым свободным из них всех…
Где-то в подвальных помещениях выли запертые там оборотни — образины были наказаны за то, что выбрались в деревню и утащили какого-то мужика в колодец, после чего знатно им отобедали, перепугав этим кучу народа. Пришлось выдавать придуркам заслуженных ими люлей и долго орать. Правда, не факт, что эти тупорылые создания обладают хоть каким-то интеллектом, впрочем, как и сельские, которые при таких финтах должны были собрать все свои вещи и свалить ко всем чертям от этого проклятого места. Вместо этого они продолжали молиться пернатой суке, словно так оно и надо.
Громкий гул заставил вздрогнуть, черная, некрасивая линия мазнула по желтоватым листам, уродуя ровные штрихи своим несовершенством, заставляя недовольно заворчать. Мять чертеж не хотелось, расправляя чуть потрепанные края, вытирая тыльную сторону ладони от остатка грифеля, Гейзенберг поднялся со стула, ощущая, как мышцы во всем теле ноют, отдаваясь тупой болью. Сигарета в зубах медленно тлела, так что белая струйка дыма исчезала, устремляясь к темноватому потолку. Он давно не выходил из кабинета, так что резью в глазах отдавалась полутьма, освещенная желто=красными лампами.
— Ты чего тут забыла, родная? — последнее лицо, которое ему бы тут хотелось видеть, которое, по сути, тут и находиться было не должно. Альсина сюда не вписывалась, словно огромного плюшевого медведя запихнули в грязный мусорный бак и теперь она пытается физически сжаться, чтобы случайно не зарядить своим охрененно дорогим платьем по измазанным в копоти и ржавчине стенам. — Неужто соскучилась? Так письмецо б отправила, я б на него ответил, пришел бы, приоделся, цветочков занес. — Взгляд невольно падает на пирог, что в руках сжимался, от такого вида дым где-то в горле задержался, заставляя откашляться как следует. — Он, бля, отравленный или как?
Все это казалось какой-то очень странной, сюрреалистичной шуткой, юмора которой он до конца так и не смог понять. Стены собственного завода вспыхнули удушливым запахом чужих духов, чужого присутствия, что заполонял всю комнату, скручивая и сжимая, в желании уйти отсюда как можно быстрее. Он аккуратно сигару из одного уголка рта в другой перетаскивает, смотрит внимательно, без своих черных очков, в этом месте за затемненными стеклами можно не увидеть вход в подвал и навернуться довольно болезненно.
— Альсина, ты чего, ебнулась? — вопрос был крайне серьезным и не слишком понятным. Можно сказать, они тут все шифером поехали, но не думалось, что огромная вампирша может отъехать настолько сильно, что припрется к нему с пирогом, как какая-то степфордская жена, сияя белозубым оскалом на бледно-сером лице. Непонимание Гейзенберга из груди вырывается клокотанием, схожим с рыком, вперемешку с раздражением. — Стульчика, пардон, не предлагаю, в нашем цехе таких роскошей не видывали. У меня слишком много работы, чтобы заниматься этой херней. Говори, чего пришла?

— this is how it goes

ран наблюдает. внутренние демоны покорные и прирученные прячутся по углам, скалят зубы – но не смеют открывать уродливые алые пасти; всегда полезно знать, какая именно хтоническая тварь из твоего внутреннего бестиария решит показать свою уродливую морду – и придавить ее мордой к полу, чтобы слушалась. у хайтани демоны покорные и прирученные; слушаются любой команды, воют на одной ноте и показываются в исключительных случаях. он сам выпускает их на свободу, когда это ему требуется – но это, разумеется, со стороны не так уж и заметно. а рассказывать он, об этом, разумеется, никому не собирается – много чести. воздух искрит и переливается от напряжения и звенит готовая лопнуть от такого натяжения струна; мерзкий для любого адекватного человека иллюзорный звук, который чувствуешь кожей. ран в этом ощущении напряжения, пропитанном страхом, щелканьем зубов, острых взглядах теряется, наслаждается удушливой черной волной, вдыхает ее жадно и глубоко, пропуская через каждую клеточку тела вместе с кровью. небо смотрит на них равнодушно и без единого сожаления, небу плевать. ран чувствует что-то в чужих взглядах; сродни хищному инстинкту – когда поднимает дикая псина шерсть на загривке прежде, чем напасть. предвкушение риндо он чувствует тоже – бьется под грудиной истерично вместе с пульсом, и ему по-блядски хочется присоединиться к этому восторгу. но он выжидает. он знает, когда выпускать своих демонов на выгул стоит, а когда – нет. и сейчас он ждет чужих ошибок; любая битва – это долговременная игра, и на своих шишках он учится весьма и весьма умело. достаточно, чтобы не быть бегущим по одной траектории существом. достаточно, чтобы оценивать ситуацию со всех сторон.

потому что привык к законам этого мира. прикончи – или прикончат тебя. идя в бой, будь готов убивать – или убьют тебя. все так просто, по законам каменных джунглей – да не доходит до многих. ран помнит свою первую жертву отчетливо; помнит железистый запах крови, помнит, как противно хрустела первая, вторая изломанная кость, и как потом это было приятно – с каждым ударом прогрызать себе путь через кровь и плоть. ран помнит, что бывает, если не держать собственных демонов на коротком поводке. ему это нравится до невозможности, нравится где-то в глубинах темного извращенного сознания. знает, что каждая новая ссадина, рана и гематома имеет свой цвет и форму; знает, как синеет избитый в мясо человек – неверное описание; миллионы оттенков от бордо до ярко-лилового сопровождают кровавые сцены. на себе, на противнике – великая ли разница? анатомически, разумеется, нет.

с точки зрения удовлетворения это решает абсолютно все.

вечер тяжелый и душный, липкая влажность цепляется когтями за волосы, свинцовое небо проливает дождь – ран слизывает каплю с губы, осматривает территорию – точно принюхивается, вычленяет добычу из кучки неинтересных, ненужных сошек. и находит – следит за ним взглядом острым, препарирует спину меж чужих лопаток, точит когти и клыки.

когда все катится к чертям, ран готов – он, сука такая, чертовски наблюдательный.

рану не впервые бить, не разбираясь в причинах, и влаcть над собой он приемлет со скрипом; просто есть вещи, которые он хочет делать – и есть вещи, которые делать ему нравится. его демоны уважают только силу – и чувствуют силу схожую, породненное безумие пополам с необходимостью вызвериться. привычная тяжесть оружия в руке не вызывает у него ни единого сомнения; щелкают демоны внутри клыками в предвкушении.

фас.

меж дикими безумцами скользит легко и быстро – находит свою цель с методичностью гончей, взявшей след. запах знакомого безумия щекочет ноздри и заставляет душить булькающий в горле смех – он знает, как выглядит подобное безумие, слишком хорошо знает его природу.

демоны рвутся наружу вместе с действиями – удар сильный, резкий и быстрый. плоть сталкивается с металлом с привычным звуком – а внутри сыто и довольно откликается что-то злое, что-то застарелое. песик с оскаленной пастью, с шерстью мокрой и грязной цвета паршивенькой клубничной жвачки – пережеванной и безвкусной, как вся эта ебучая сцена.

— ты прав, — ленно тянет, улыбаясь, — против лома нет приема. если нет другого лома.

смех  риндо он слышит сквозь пелену дождя.

оружие – это действительно преимущество, которое стоит использовать. жесткий взгляд блестит знакомым до кончиков волос безумием – родственным почти, привычным.

безумную псину учат пинком. дают лакать крови столько, сколько псина хочет – и взамен та покорно грызет глотки врагов. рана почти тошнит от такой преданности. [хуй там, разумеется, плавал, это немного любопытно]

злость и ярость на чужом лице – потрясающее зрелище. гортанный смешок тонет в шуме дождя, а желание убить грызет, впивается, хрустит костями. ран смотрит на чужое лицо, на уродливые шрамы [есть в этом что-то извращенно-крсивое], прежде, чем делает удар вновь.
веселится откровенно:

— доберись сначала, песик.

— watching it unfold